Среди великих русских опер, пожалуй, ни одна не имеет столь сложной судьбы, как "Орестея", музыкальная трилогия Сергея Ивановича Танеева. Если загадки "Руслана" и "Китежа" хоть в некоторой степени разрешены оперной сценой, то "Орестея" остается непознанной театром, а ее немногочисленные сценические воплощения стали лишь попытками такого осознания.
Дискуссия о художественной сущности "Орестеи" на музыкальной сцене началась еще в то двенадцатилетие (1882-1894), когда Танеев работал над сочинением. В 1891г. Чайковский пишет Танееву: "Я всегда старался выбирать сюжеты, способные согреть меня... Потому мне невыносимы вагнеровские сюжеты, в коих никакой человечности нет; да и такой сюжет, каков твой, с чудовищными злодеяниями, с Эвменидами и Фатумом в качестве действующего лица, я бы не выбрал". Однако именно Петр Ильич, по его собственному выражению, "очень энергически говорил со Всеволожским об "Орестее" и всячески старался заинтересовать его".
За несколько месяцев до премьеры "Орестеи" в Мариинском театре в 1895 году между Л.Н. Толстым и С.И. Танеевым происходит диалог, в концентрированной форме выражающий сущность дискуссии, вызванной явлением оперы. Толстой говорит (в записи Танеева): "Писатель должен заниматься вопросами, которые рождает его время. Произведения, написанные 2500 лет назад, не могут быть интересны для нас. Мы не можем войти в душу человека, который приносит в жертву свою дочь". Ответ Танеева был таков: "Я сказал, что кроме вопросов, которые могут интересовать современных людей существуют и другие стороны, и что музыка не занимается никакими вопросами".
Минуло уже сто лет со дня премьеры и, думается, стоит остановиться на том, как опера Танеева прожила эти сто лет. Тем более, что сценическая история "Орестеи" важна не сама пол себе. Мы попытаемся вычитать в е. Протяжённости смысловые акценты, наиболее актуальные сегодня, прояснить для себя в контексте исторического бытия трилогии закономерности самого текста оперы и его сценический потенциал в конце ХХ века.
Печальная история первой постановки "Орестеи" на сцене Мариинского театра описана неоднократно. Благодаря Чайковскому опера принята к постановке, но вскоре Петр Ильич умирает, и процесс сценического освоения оперы затягивается. У Э.Ф. Направника многое в "Орестее" вызывает неприятие, вместо него дирижирует - вполне невыразительно - Э. Крушевский, между Танеевым и Направником разворачивается затяжной конфликт, связанный с купюрами, которые Направник считает возможным делать по своему усмотрению, конфликт завершается разрывом. Танеев отказывается от поспектакльной оплаты и требует вернуть ему авторский экземпляр партитуры. После восьмого спектакля "Орестея" снимается с репертуара.
В контексте музыкантской идеологии отношение к конфликту композитора с театром однозначно решается в пользу композитора. Но, сравнивая официальный отзыв, представленный Направником в Дирекцию Императорских театров в 1893 году (от которого зависела судьба постановки) с его частным замечанием, сделанным на склоне лет, нельзя не признать как тактичности и благородства Эдуарда Францевича, так и строгой последовательности доводов оппонента Танеева.
В отзыве он, в частности, пишет: "Не касаясь вопроса, насколько пригодно и сценично оперное либретто, заимствованное из древней истории и мифологии Греции, либретто оперы "Орестея" страдает чрезмерными длиннотами. Но среди множества представленных в последнее время опер нахожу ее обладающей настолько серьёзными достоинствами, что она заслуживает быть включенной в репертуар на сезон 1894-1895 года, но с непременным условием, чтобы она была значительно сокращена. Для достижения этого нужно подвергнуть сперва обширному сокращению самое либретто".
Направник предлагает сократить монологи 1-го действия и исключить 4 и 5 явления 2-ой картины, сократить 3-ю картину 2-го действия, сократить 1-ю картину 3-го действия или соединить 1-ю и 2-ю картины в одну.
Через двадцать лет Направник пишет: "Стиль оперы более ораториальный, а не оперный. Сценические условия были композитору мало известны. Музыка не выражает то, что происходит на сцене, характеристика действующих лиц недостаточно ярко очерчена. Текст с музыкой не составляют одно сценическое целое, так как музыка преобладает (разрядка моя - К.У.)
Здесь подняты проблемы наиболее важные для судьбы оперы: проблема сценичности оперы и проблема либретто, взаимодействие которого с музыкой играет исключительно важную роль в сценическом воплощении.
Либретто "Орестеи" было написано поэтом и литературоведом-пушкинистом Александром Афанасьевичем Венкстерном в тесном взаимодействии с композитором и, разумеется, в соответствии с его идеями. Свою реакцию на критику либретто Танеев формулирует в одном из писем к Направнику так: "Не могу не сознаться, что заявление о чрезмерной длине моей оперы, исходящее от столь компетентных лиц, как Вы и участвующие в ней артисты, заставили меня... постараться уяснить себе, какие свойства ее причиной тому, что несмотря на свою краткость, она кажется все-таки длинною. Я остановился на том предположении, что причиной тому служит необычно долгое пребывание одного и того же лица на сцене, почти не встречающееся в современных нам драматических пьесах, так, например, Кассандра остается одна с хором чуть ли не в продолжении 1/4 часа, так же Орест в сцене с фуриями и т.п. Вообще редкая смена явлений и вытекающая отсюда их продолжительность... - особенность, свойственная всем вообще античным трагедиям и, как удостоверено опытом, нисколько не мешающая их успеху среди современной нам публики, даже столь требовательной и избалованной, как французская. Я имею в виду чрезвычайный успех трагедии Софокла в парижской "Комеди Франсез". (Танеев говорит об "Эдипе" и "Антигоне" в постановке Мунэ-Сюлли).
Как мы видим, Танеев не хочет ориентироваться на законы восприятия в современном ему оперном театре, соответствие которым защищает Направник, искренне желая произведению успешной сценической жизни. Объективно Направник оказывается прав - опера не имеет успеха у публики, несмотря на актерские удачи Славиной (Клитемнестра) и Ершова (Орест). Отзывы критики разноречивы: "русланистские истоки", влияние Вагнера и т.д., - но скорее отрицательны по отношению к музыкальному уровню спектакля, и к постановке Палечека, и к декорациям (Иванов и Бочаров), выдержанным в соответствии с канонами изображения классической Греции.
Однако музыкальная элита России сразу оценила "Орестею" чрезвычайно высоко. "Танеев, - писал Н.А. Римский-Корсаков, - поразил всех нас страницами необыкновенной красоты и выразительности..." (Позднее, однако, он высказывался иначе: "... все есть, но одного чего-то только и недостает, но чего именно, трудно определить, чего-то неуловимого - жизни, вдохновения, что ли?" (А.К.Глазунов уже после смерти Танеева писал: "Музыка "Орестеи" чрезвычайно содержательна; в ней много настроения; фактура изумительно тонка". И.Ф. Стравинский вспоминал: "Я уважал Танеева как композитора, особенно за некоторые места его оперы "Орестея".
В 1915 году опера вновь была поставлена в Мариинском театре. На этот раз отношение Танеева к купюрам было совсем иным. Их было сделано немало, более того, одна из сцен 1-ой части была Танеевым радикальным образом переработана в стремлении к большей действенности и сценичности. Тем не менее опера вновь не имела успеха у публики, восторженно принимавшей, впрочем, нередко исполнявшиеся в концертах того времени арии и оркестровые фрагменты "Орестеи". Критика была более благожелательна, но Б.В. Асафьев отозвался о постановке сугубо отрицательно. Он отмечал полное несоответствие спектакля трагическому размаху танеевского сочинения: "Вместо величия - напыщенность, вместо пафоса - ходульное велеречие". Приведем и примечательное высказывание дирижера постановки Альберта Коутса: "Я с большой любовью изучал эту партитуру... Но, между прочим, партитуру "Парсифаля" я постигал пять лет, и "Орестея" также требует долгого изучения".
Относительной удачей стала постановка "Орестеи" в Театре Московского Совета рабочих депутатов, осуществленная Ф.Ф. Комиссаржевским (дирижер Славинский, художник Федоровский) осенью 1917 года. Спектакль был решен как стилизация древнегреческой трагедии - без занавеса, с орхестрой и жертвенником на ней. Музыкальный уровень спектакля, судя по отзывам критики, высоким не был.
Следующая постановка - на сегодняшний день последняя - была осуществлена в Белорусском ГАБТе дирижером Т. Коломийцевой и режиссером Д. Смоличем (художник Е. Чемодуров). Это художественно и этически важное явление стало, однако, как возрождением многие десятилетия не идущей оперы, так и ее "закрытием". Вновь пойдя по пути стилизации древнегреческого театра, постановщики закономерно обнаружили исчерпанность приема, когда этот прием не оправдан музыкально-драматургической природой текста.
Иной путь был выбран М.В. Юдиной, которая в сотрудничестве с Б.Л. Яворским, М.Г. Геворкяном, В.А. Фаворским и А.Б. Хессиным осуществила в 1939-1946 годах серию исполнений "Орестеи" с хором Московской консерватории и Ансамблем советской оперы ВТО. Называть эти исполнения концертными справедливо лишь отчасти. Фаворский создал условные костюмы, а в качестве сценического оформления - трансформирующиеся щиты и сменные ширмы с лапидарным орнаментом. Ставящиеся на разных площадках спектакли эти имели определенный успех. Думается, М.В. Юдиной удалось найти одно из решений загадки "Орестеи". Однако, руководимая идеями Б.Л. Яворского, она увела оперу в концертный зал, где поставила - с чтецом и условными декорациями, со скупой пластикой - не собственно оперу, но композицию по ней, "ораторию об опере". На пути же театральной интерпретации "Орестеи" оставались, как мы видим, те же серьезные проблемы, связанные с музыкальной драматургией оперы и природой драматического конфликта в ней.
В работе, посвященной судьбе античной трилогии в русской художественной культуре второй половины ХIХ века, Л.З. Корабельникова показала, сколь неожиданным и странным для современников был выбор Танеевым античного сюжета. В этот период активное научное освоение античности соседствует с немногочисленными художественными примерами ее воплощения. К античной драматургии в России в течение десятилетий не обращаются (вплоть до "Антигоны", поставленной Саниным во МХАТе в 1898 году).
Но к началу ХХ века античность вновь становится важным явлением для художественной культуры, в первую очередь следует вспомнить о ее месте в эстетитке "Мира искусства". И С.И. Танеев является, по существу, провозвестником этого явления. Причем, выбрав в качестве первоисточника для будущей оперы трагедию Эсхила, а не трагедию Софокла или Эврипида, в основе которых лежит тот же мифологический сюжет, он делает шаг чрезвычайно смелый.
Обращение Танеева к Эсхилу носит глубоко продуманный характер. Хорошо знавший поэтику Аристотеля композитор обращается именно к эсхиловской интерпретации мифа (вероятно, привлекшей его прежде всего своей этической сущностью) осознавая, что в музыке "античный" означает "классический" (а не наоборот, как в театре, литературе или пластических искусствах), ибо ХIХ век - по выражению Л.З. Корабельнковой, - "принял образ античности из рук классицизма." Идея обращения к живительной силе античного искусства как для Корнеля, Расина, Глюка, так и для Стравинского, Кокто, Мейерхольда, - выражает общую устремленность к праосновам мифа, но демонстрирует различие в отношении к нему. В эволюции от классицизма к неоклассицизму Танеев занял свое поистине уникальное место.
В самом выборе композитором драматической концепции оперы, очевидная как будто бы, ошибка оказывается на поверку провидческим шагом. Сознательно ориентируясь на создание образа античности, созвучного классическим канонам, на Глюка и Моцарта, Танеев избирает в качестве литературного первоисточника архаичную для классицистов трилогию Эсхила. Если поступки героев Софокла и особенно Эврипида психологически мотивированы, их характеры изменчивы, подвижны (что неприемлемо для Аристотеля, но важно для искусства Нового времени), то герои Эсхила близки к нормативным. Их поступки являются проявлениями внутренних противоречий мирового закона, их субъективные побуждения "слиты с объективной необходимостью, находящейся под охраной богов". Поэтому величественная трилогия Эсхила с точки зрения классических законов Нового времени сама по себе заведомо менее сценична, чем трагедия Софокла или Эврипида и, стало быть, значительно дальше от тогдашних требований оперной драматургии.
Правда, Танеев и его либреттист привносят в оперу некоторые взгляды, приближающие ее к традиции лирических музыкальных трагедий Глюка. Так они изображают глубокие душевные терзания Клитемнестры после убийства Агамемнона, что немыслимо для Эсхила. Но развития центральных образов, - то, что Направник называет характеристиками - они добиваются нечасто. "Мы - вспомним беседу с Толстым - не можем войти в душу " героя.
В работе, специально посвященной анализу музыкального содержания "Орестеи" Б.В. Асафьев в 1916 г. писал: "Танеев - не оперный композитор. Как никто из русских музыкантов он жил и творил, погруженный в мир идей, в развитие отвлеченных, далеких от суеты понятий. Звуковое миросозерцание Танеева... не нуждалось в создании ярких характеров и почти не имело дела с личностью, как таковой..." И дальше - "...либретто, скроенное в условном и манерном стиле так называемых больших опер Мейербера, Галеви и др., если только оно удовлетворяло композитора, свидетельствует о намерении втиснуть текст Эсхила в рамки неглубокого оперного драматизма, так что все вечно живое, всегда волнующее всех людей, вся духовная сущность античной трагедии почти что исчезла..."
Как бы ни относился композитор к либретто своей оперы, - Танеев-творец создал нечто, с этим либретто несоизмеримое. Да, драматургическое мышление Танеева с точки зрения оперной сцены XIX века несовершенно. Но оно содержит в себе мощный потенциал, значимый для оперы ХХ-го и - не побоимся этого предположения - XXI-го веков. Развивая генделевскую линию, представленную в русской музыке именами А. Серова и А. Рубинштейна (которому и посвящена "Орестея"), Танеев - не столько в собственно музыкальном материале, сколько в сфере его развития - явился своего рода предтечей оперы нашего времени.
Асафьев пишет: "Орестея", в сущности, лишена наглядного драматического действия, будучи, однако, драматически напряженнейшим произведением в плане музыкально-образного развития конфликта. Тем самым оно приближается к лирико-драматической сценической кантате. С ней невольно хочется сопоставить "Царя Эдипа" Стравинского..."
Освоение театром ХХ века - в том числе и музыкальным - новых возможностей ярко-динамичного воплощения произведений, носящих во многом ораториальный характер с логической неумолимостью делает актуальной возможность появления "Орестеи" на оперной сцене в качестве оперы репертуарной. Однако появлению этому должно предшествовать разрешение противоречия между музыкальным текстом трилогии, действенный потенциал которого выявлен ХХ веком, и текстом литературно-сценическим, остающимся целиком в XIX веке. И дело не столько в том, что текст Венкстерна содержит множество архаизмов, ненужных подробностей и т.п., сколько в отсутствии возможности выявления в нем того типа конфликта, который как раз есть в музыке Танеева. Да, размышляя над партитурой трилогии приходится признать, что композитор не сделал решающего, может быть даже судьбоносного шага к взаимодействию с мифом как с моделью. Но вслед за творчеством драматургов (Брехт, экзистенциалисты), и композиторов (Стравинский - "Царь Эдип", Бриттен - "Поругание Лукреции") - шаг этот способна сделать вместе с Танеевым оперная сцена конца ХХ века. Текст либретто Венкстерна, некоторые его конструкции придется отбросить, но новый тип драматизма, где система взаимоотношений сцены и зала способна создать истинное напряжение между актером и ролью, - даст возможность по-новому прочесть партитуру Танеева, выявив присущий ей тип сценичности.
По этому пути и пошел драматург музыкального театра Юрий Димитрин, известный отечественной сцене оригинальными и переводными либретто более тридцати воплощенных на ней оперных названий. При этом драматург исходил, очевидно, из того, что жанр этой оперы все же очень далек от оратории. Действительно, признаков ораториальности в оперной форме "Орестеи" практически нет. В частности, хоры в ней, удельный вес которых не столь значителен, нигде не выполняют ораториальной функции рассказчика, комментатора. По сути все они событийны, действенны, хотя степень их действенности порой совершенно недостаточна.
Вместе с тем, поставив перед собой задачу создать редакцию танеевской трилогии, способную стать основой репертуарного спектакля, Юрий Димитрин (перу которого принадлежит ряд объективно удавшихся переработок либретто классических опер - "Мнимая садовница", Колокольчик", "Сказки Гофмана" и др.) не мог ограничиться написанием нового действенно значимого и, разумеется, эквиритмичного вокальной строке Танеева текста либретто трилогии. Он вынужден был в известной мере переосмыслить общую концепцию либретто, с тем, чтобы "Орестея", будучи "драматически напряженнейшим произведением в плане музыкально-образного развития конфликта" получила устойчивую действенно-сценическую основу.
Работа Юрия Димитрина - перед нами. Судя по всему, драматург, с большим пиететом отнесясь к партитуре, сумел найти в русле развития оперы ХХ века ключ к действенности и целостности танеевкого текста. Им не только выполнены по-существу все требования к трилогии, прозвучавшие в свое время из уст Э.Ф. Направника, но и найдены другие яркие и простые решения, обусловленные сценическим потенциалом партитуры Танеева, способствующие как усилению эмоционального восприятия событийного ряда трилогии, одухотворенного музыкой, так и осмыслению философской глубины ее идеи. Идея же трилогии - идея бессмысленности мести - для сегодняшнего мира более, чем актуальна. Она может быть прочтена с новой силой, и этически безупречная позиция Танеева в таком толковании сможет, на наш взгляд, покорить аудиторию музыкального театра не только музыкальным, но и сценическим уровнем.
Вспоминая конфликт между Танеевым и Направником, и, памятуя также о совершенно ином отношении Танеева к купюрам и переработкам через двадцать лет, во время подготовки второй постановки трилогии, невольно задаешься вопросом: одобрил ли бы автор данную (или любую другую) редакцию? С уверенностью можно сказать только одно: даже столь мудрый и этически светлый человек, как Танеев, не в силах постичь всей духовной мощи Танеева-творца. Что же важнее, - блюсти слово автора или следовать духу его творений? Хранить верность пыли пожелтевших партитурных листов или "быть живым, живым - и только"? Ромен Роллан отвечал на подобные вопросы так: "Жизнь может и должна предъявить свои права: да будет ей позволено сохранять от гениев то, что в них вечно."
В конце концов, на нашей музыкальной сцене появляется шанс прибавить к созведию репертуарных названий русской оперной классики еще одно. Преклоняясь перед красотой, глубиной и мощью танеевской музыки, имеем ли мы право им пренебречь? Может ли предаваться забвению трагедия, которой - по выражению Б.Л. Яворского - "мертвые открывают живым глаза"?
Константин УЧИТЕЛЬ
Санкт-Петербург
Март 1996 г.
назад
наверх
первая страница